Смерть — это не мгновенное изменение состояния, а продолжительный процесс.

На Берегу нет ветра, совсем. Нет того привычного морского бриза, что накатывает вместе с волнами, обволакивает легкой прохладой, принося с собой запах морской соли и водорослей. Хиггс помнил, когда впервые увидел берег — настоящий берег живой стороны — намного позже, чем когда впервые заглянул на береговую зоны за выходом смерти, охватил взглядом безразмерное пространство по ту сторону, где душа кусками разрывается на части. В мире, что по ту сторону — для него та самая, где люди отчаянно хватаются за соломинку короткой бесполезной жизни — его разочаровало море. Огромное, темное, массивное и абсолютно пустое. Оно не заставило его задержать дыхание от восторга, не заставило ощутить прикосновение извне, легкие касания, которые словно покалыванием ощущаются. Хиггс оказался разочарованным ребенком, которому обещали Диснейленд, а в итоге повели кататься на качельках.
Тут все было иначе, глубже, чувствительней. Тут душа рвалась наружу, рассыпаться на миллионы молекул, взлететь, обернуть Ка вокруг своей оси, намотать на катушку и выкинуть в глубокое черное море, больше похожее на разлившуюся нефть, дабы отправить дальше, как можно дальше за грань. Хиггс часто смотрел за грань, часто думал, что будет, если с головой броситься в черную муть, нахлебаться нефти и гудрона, заполняя легкие полностью, отдавая себя той стороне. Какой бы мир его ждал? Был бы он похож на Берег или оказался бы точно таким же разочаровывающим, как Тихий океан, к которому он вышел когда-то давно?
Монаган голову назад откидывает, ощущает под затылком рассыпчатый мелкий песок, такой холодный, такой податливый, пальцами зарывается в него глубже, ощущая эти песчинки. Когда он впервые попал сюда, то был... воодушевлен. Счастлив. До дикой трясучки, бешено скачущего сердца где-то в горле, неистового мандража, от которого так и не избавился до конца. Только за пределами смерти он мог сказать, что жил по-настоящему.
Это не клетка его дяди, в которую он пытался его запереть, не его бесполезная гниющая оболочка, пригодившаяся лишь только для того, чтобы продемонстрировать ему всю прелесть выхода смерти. Это не еще один бункер, в котором его в очередной раз пытались запереть. Когда Хиггс выбрался впервые на поверхность — он закричал. От досады, что столько времени провел там, внизу, за плотными стенами, словно забившаяся в коробку крыса. От обиды, что столь долгое время позволял обманывать себя чужими страхами. От счастья, что это все наконец закончилось. Лучше жить убийцей, чем жить слабым и забитым.
Лучше просто жить, чем безвозвратно уйти на ту сторону — так ему вещал дядин голос из под подкорки.
Хиггс себя иногда ощущает зараженным той же болезнью, что и дядя когда-то. Маниакальным желанием притворяться, словно знаешь лучше всех. Но ведь он и правда знал многое — он видел, чувствовал — у него почти получилось. Почти получилось освободить бедных заблудших овечек, сбившихся в стадо. Он не жалел о смерти, ибо смерть лишь только долгая вереница пути, что ожидает впереди, вдоль по черному берегу все дальше, туда, где не светит солнце, где есть что-то большее, чем тревоги о столь низменных вещах как чувства.
    И все же...
И все же он тут. Его самый последний шанс, его личный серафим, облаченный в крылья и глаза, смотрящий и наблюдающий, его последняя надежда, разбившаяся в прах, оказавшаяся всего-навсего очередной ложью, очередной полнейшей херней, от которой раскалывается голова и челюсть сжимается так сильно, что зубы начинают болеть. Жаль, что ему уже надоело ненавидеть. Ему надоело ненавидеть весь этот мир, живущих в нем, ему надоело ненавидеть дядю, до тошноты добренького Сэма, блядски идеальную Фреджайл, оказавшуюся такой податливой Амелию, себя, в конце концов. И осталось лишь только это.
Море шумит реверсивно, перекатывает воды по мелкой гальке столь отчаянно, пытается унести за собой остатки чужих полуразложившихся некрозом туш, от которых остались оболочки, пропитанные черной патокой.
Хиггс пальцами поддевает поломанный одрадек, словно паук, которому вывернули лапки, несчастный механизм пытается лопастями мигать раз за разом, вновь и вновь. Он пальцами зарывается в пластиково-металлическое нутро, перебирает провода и диоды, что подают признаки жизни. На пальцах все еще остается песок, он все еще мелкой крошкой сыплется вниз, сыпется на одрадек, под мерный реверсивный шум моря.
Медитативное состояние на мгновение заставляет его забыть, что, на самом деле, он из себя тут представляет, заставляет позабыть, что сердце его никогда не взвесят на весах и никогда не кинут на пожирание, как у самого страшного грешника. Хиггс усмехается — он никогда не обманывал себя, что попадет в ад, неважно, каким он будет, полный чертей, приветливо ждущих его перед уже растопленным котлом; раззявленный гиппопотамо-крокодильей пастью огромной Амат, рядом с золочеными весами шакалоголового бога или еще каким-то вариантом. У него вот, например, личный ад — это тихий Берег и собственные мысли, закравшиеся в самое нутро, нить за нитью по швам расходящееся собственное "Я", рассыпающееся по берегу этим мелким песком и галькой.
Он раз за разом, бусинами в четках, перебирае собственные мысли, собственные движения и действия — Монаган не сожалеет — сожаление для тех, кто не понимает, что из себя представляет, а он вот понимает — он дрова в костре, сжиженный газ в баке, все то, что придает движение, заставляет огромный локомотив медленно следовать к цели. Главный злодей, плохой парень этой истории, ради победы над которым герои объединяются и достигают своей цели. Он бы смеялся, да уже устал, зубы болят.
Хигс оказался именно тем, кем должен был стать.
   И оказался именно там, где должен был быть.