Беспощадное солнце скрылось за морем, последние алые лучи окрасили горизонт и растворились в сумерках. с моря подуло прохладным ветром и жители города поспешили на улицы, выдыхая после душного дня. Штормград был ближе к югу, в душным тропикам и густым джунглям, среди которых скрывались оставшиеся одичавшие тролльи племена; но даже привыкшие к теплой погоде жители не ожидали такого жара, зноя и духоты, заставляющего дышать тяжелее, обливаясь потом, скрываясь в тенях, пусть даже в самых незначительных, а от квартала дворфов воздух колышется, словно волны в океане.
У него голова трещит, раскалывается, набатом бьет по черепной коробке, откликается эхом. У него переломанные кости откликаются на погоду, крутят и изнутри раскаленными иглами нервные окончания прижигают.
И работы, бесконечно много, она белыми листами бумаги с выгравированными на нем львами смотрит,укоряет одним своим существованием в недостаточной продуктивности. Он смотрит в ответ и не чувствует себя чем-то обязанным. Соглашения сливаются все в одно, условия нестройным хородовом проходят мимо и нельзя уже толком сказать, что же там, в итоге, предлагали. Он не сразу осознает, что усталый разум таким образом молит о передышке, просит остановиться хоть на мгновение. Ответственность не позволяет, напоминает, сколько всего еще не сделано, сколько еще предстоит, стягивает латунный ошейник вокруг шеи и затягивает до хрипа. Отдыхать может только тот, кто действительно что-то сдела. По мнению самого же Андуина — он не сделал ничего. Их переговоры больше похоже на переливание из пустого в порожнее, бесконечные объяснения одного с другим, те самые слова, которые и правда ничего не значат — они не могут предложить друг другу ровным счетом ничего, потому что не могут уступить.
Захваченные земли, отметка на карте, там где на низине Арати раскинулась их новая крепость, сияющая белым камнем, способным выдержать удар, остатки беженцев, все еще живых, которые хотят перейти через долину — хотят перейти домой, прямо через разрушенные ворота с разбитыми замками, поваленными мощными дверными створками — они снесли их таранами еще в начале войны, когда продвигались глубже на эту сторону континента. Чумные земли кажутся обманчиво пустыми, но такие большие территории никогда не станут безжизненными, даже после всего произошедшего, а сердобольные ордена, разной степени фанатизма отчаянно пытаются восстановит то, что сгнило и умерло. Он не может предложить помощь, он не может сейчас предложить ничего, кроме сочувствия. У него в столице сотни беженцев, желающих помощи, некоторые все еще желающие мести, они готовы сорваться в любой момент и у них на это будет право — ярость, обида, горе. Эти вещи не проходят так просто, они въедаются в кожу, проходят по нервам и уютно устраиваются в сознании ядовитым червем, подтачивающим остатки самообладания. У него сотни людей, готовых в любой момент сорваться и совершить глупость, такую, после которой не помогут стопки белых бумаг с договорами.
Их ярости не один десяток лет, она перекатывается из одного конфликта в другой, утихает, только для того, чтобы вновь разгореться с новой силой и канонада пушек разрывает барабанные перепонки, а железный запах крови не оттереть никакой щеткой после всего произошедшего. Когда-то давно юный король мечтал о мире, грезил о нем, как о чем-то прекрасном, доступном. Забыть — им всего-то нужно забыть, чтобы начать все заново. Но эти рытвины памяти не заполнить землей — о таком Андуин в юные годы не думал, у него не было боли, способной сжать так сильно, до потери сознания. Нельзя забыть, стоит только на секунду и ты становишься предателем, всех тех, кто пал, всех тех, кто пытался тебя защитить и пожертвовал своей жизнью. Мир казался очень несправедливым в те далекие времена, но на деле, он всегда давал им именно то, чего они, в итоге, заслуживали.
Затекшее от долгого сидение тело ломит, заставляет подняться со своего места. Спадающий жар и запах моря, можжевельника и разгоряченной земли — все это доносится из окна, заставляя вдыхать полной грудью. Ему нужно туда, вновь ощутить нечто человеческое, вновь напомнить себе, что он не мертвец среди мертвецов, не один в безбрежном море. Натягивая старый плащ с пандаренской вышивкой, потрепанный ветрами и временем, он выходит в коридоры своего дворца, проходя мимо караульных и редких слуг. Они уже привыкли, что их король желает есть только по собственному желанию и расписанию времени, исключением являются только официальные приемы, когда все должно быть подконтрольно пунктуальности. Они кланяются Андуину, низко опуская головы, а он все еще не может к этому привыкнуть.
Металлические набойки на сапогах отзываются резким звуком от мостового камня, несколько рыбаков, свесившие ноги с перил канала, оборачиваются, скользят взглядом, но опять возвращаются к своему занятию, не забыв склонить головы в знак почтения, узнавая. Кажется, кто-то из агентов. Он просто уверен, что Матиас уже знает, куда он ушел и, возможно, в какой точке окончится его прогулка, в последнее время начальник ШРУ был особенно взвинчен и полон подозрений касательно каждого. Настолько, что Андуин был готов попросить Флинна треснуть его по голове, связать и увезти куда-то на своем корабле в закат. Возможно, начальник разведки будет даже рад такому.
Мысли заставили улыбнуться, самому себе под нос хмыкнув. Каждому нужен отдых, каждому он дозволен, а что же он сам? Наверное, но не сейчас, не после очередного витка переговоров, прошедшего не так уж и гладко. Он нервно сжимает пальцы, оглядывается на улицу, ровный строй каменных зданий, заставленные промышленным мусором и бочками — знакомая часть города, как и любые другие. Разве ему можно сюда — тревожить чужое? Наверное, да, после произошедшего — тем более, после того, что было до…
Он нервно сглатывает, осматривается, барабанная дробь внутри черепной коробки кажется более оглушающей, дезориентирующей, пока Андуин не осознает, что через какие-то закоулки оказался ближе к кварталу магов, по другую сторону от ярких улочек, залитых магическим светом и яркой зелени, впрочем, и сюда пробивающейся. Несколько диких цветов легонько покачиваются в такт сквозняку, отливают розоватым на нежно-лиловые грани, заставляют остановиться, присмотреться, напоминая о чем-то нескончаемо важном. Сорвать? Они завянут, умрут с подкошенными стеблями через сутки или двое, будут чахнуть и опадать. Он дотрагивается пальцами до лепестков и тихо вздыхает — нет, пусть лучше остаются здесь, пусть живут. Хотя бы они живут, даже если недолго, но только, сколько отведено изначально, а не от чужой прихоти. Не быть ему со своей жалостью романтиком.
И, стуча в дверь, он осознает, что ранее никогда не в нее не стучался, чувствует стыд, за то, что пришел без приглашения, без ничего, тревожа. И смущение, не понимая от чего.
— Как ты? — звучит быстрее, чем можно было бы произнести что-то в ответ. Он смотрит на чужое лицо, изможденное, горькое, делает шаг вперед через порог, хотя его даже не приглашали, всматриваясь в воспаленные капилляры. — Все хорошо? Тебе нужна помощь?[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]

Неловкость сдавливает грудь, смущение, что забралось в его разум, путая мысли непоседливым ребенком, раскидавшим все вещи. В миг пришло осознание, что он по сути тут гость незваный, отвлекающий, возможно, от чего-то важного. Что у других могут быть свои дела, намного важней, чем какие-то душевные переживания одного человека. И что он крайне эгоцентрично поступил, заявившись сюда в неурочный час, даже не предупредив, словно поставив перед фактом.
— Я просто… вышел из крепости, думал немного побродить, но… — но что? И сам толком не знал как ответить на этот вопрос. Просто ноги принесли, в желании не быть одному, только не сейчас. Одиночество сжимало грудь, болезненно, а ведь раньше ему было вполне нормально. Он, по сути, всю жизнь был один, у него никогда не было друзей его возраста, а тех, которых он заводил, разделяло намного больше, чем парочка улочек, которые надо пересечь — не просто какое-то расстояние, которое можно высчитать в милях, но чуждые культуры, другие языки, другая жизнь. Кого он вообще мог назвать своим другом? Бейна, несомненно, с ним у короля оказалось очень много общего, но у таурена ответственности примерно столько же, сколько и у него самого: народ, который нужно защитить несмотря ни на что, дела, которые может решить только правитель, желающий процветания своему королевству и мира всем жителям. Гневиона… возможно, даже не смотря на то, что при первоначальном взгляде на него рука сама сжимается в кулак и непередаваемое желание двинуть еще раз черного принца по лицу кажется слишком привлекательным, король все же не мог не отметить желания продолжать общаться. Наверное с ним и правда что-то не так, раз он постоянно пытается дать другим второй шанс, пытался хоть что-то хорошее отыскать в той ненависти и презрении, которыми в него кидали.
— Это я должен извиниться, это ведь… надо было спросить, да? — он нервно прикусывает внутреннюю сторону щеки, проходясь взглядом по маленькой комнате, улавливая простую мысль, что он никогда тут толком и не был. Чужой дом казался чем-то странным, запахи тут были абсолютно другие, мягкий свет ложился странно, на вещи, которые были ему знакомы, но в абсолютно нетипичной для них обстановки. Чужая жизнь, в которую он вторгся, без спроса, что заставляет чувствовать себя еще более неуютно, смущенно. Андуин внимательно смотрит на дренейку, отмечая помятый вид, грустный взгляд, который не скроет и полутьма помещения. — Ты выглядишь расстроенной, точно все хорошо?
Просто было смотреть на других, улавливать их настроение. В этом он и правда преуспел, в тоне голоса и блеске глаз угадывать их тревоги и чаяния, то, чего от него хотят. В свое время это помогало, во времена нападений Легиона, когда под личиной любой мог прятаться демон, мог поменять свой облик, но не мог до конца унять гнев и ненависть, от демонов исходящий волнами, остающийся привкусом гнили. Они так часто пытались подобраться к нему поближе, всадить нож в спину, но всегда проигрывали в этом, ведь самое простое не могли в себе унять, то, что так хорошо видно со стороны.
— А… это… — он нахмурился, садясь на предложенное место и машинально беря в руки выпечку, сжимая пальцами. Эти документы его, мягко говоря, не обрадовали, а Матиас Шоу смеялся так громко, что, кажется, вся крепость слышала, пока мастер над шпионами медленно сползал со стула на пол, продолжая задыхаться от приступов смеха. — Как по твоему, я и правда могу такое сделать? — он внимательно смотрит на героя, ожидая ее ответа. Смог бы он и правда предать свою страну, свою родину, ради личной выгоды и силы, ради еще большей власти, отдать последнее человеческое ради сиюминутной прихоти? Как Артас… всегда как Артас, даже Калия, хлопая глазами, постоянно говорила, как же он похож был на ее брата, а Андуину от этого блевать хотелось, далеко не метафорически, в желудке словно ком какой-то образовывался. Он нервно выдыхает, запихивая предложенное угощение в рот целиком, только чтобы не дать себе брякнуть еще чего-нибудь обидного, она не виновата в том, как мир смотрит на короля, но вопрос был в другом — как сама она смотрит на него?
— Меня всю жизнь… — он шумно выдыхает, выдох сопровождается нервным смешком, — сравнивают с кем нибудь. С моим отцом, конечно же, с моей матерью, с моим дедом, с прошлым избранником Света, с погибшим младшим братом, с Артасом, всегда с этим эгоцентричным ублюдком, который… — он на миг запинается, это была ярость, та самая, отцовская ярость, которая должна клокотать и внутри него самого, вскипая в крови, но которую он так старательно сдерживает. Андуин вновь нервно вздыхает. — Для всех, абсолютно для всех, я кто угодно, воспоминание о прошлом, которого не вернуть, они ищут во мне черты чего-то потерянного, чего лишились и никогда не видят во мне… меня.
Горькое осознание спровоцировало не менее горькую ухмылку. В нем постоянно ищут кого-то, кем он никогда не является, ждут чего-то, чему никогда не бывать. Каждый из тех, кто встречался у него на пути, по какой-то смехотворной причине, начинает сравнивать его, приписывая черты, которыми он никогда не владел. Он кто угодно, только не Андуин, а ведь даже имя не его собственное, очередное наследие, которое юный король не смог толком воссоздать. Не воин, не политик… непонятно кто.
Не одного его гложили сомнения, конечно же, эгоистично думать иначе. Он тянется вперед, сжимая чужую руку, такую горячую, огрубевшую от оружия, медленно поглаживая, словно это должно хоть немного помочь — это все, что он может дать в данный момент.
— Никто бы кроме тебя не справился, поверь. — Это не просто утешительные слова — это уверенность, точное знание, что другого варианта просто нет. Андуин может сколько угодно сомневаться в себе самом, но точно не в ней, той, кто всегда была на его стороне, неважно чтобы происходило. Наверное, поэтому он здесь, ему нужно что-то с твердой опорой, что-то, в чем он никогда не сомневался — он никогда не сомневался в своем герое. — Ты всегда делаешь то, что считаешь верным, что подсказывает тебе твой голос совести. И никогда никого не обманываешь, всегда со всеми честна. Наверное, поэтому я именно здесь, в это время неопределенности знать, что есть кто-то, кто всегда будет рядом — кто важен. Ты важна. — По странному желанию, он протягивает руку вперед, касаясь уголка чужого рта, стирая остатки крошек, простой жест, кажущийся ему сейчас несоизмеримо говорящим.[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]

Пальцы подрагивают и далеко не от ночного холода, в этих краях мягкого и вполне так щадящего, но от чего-то другого, в душе закравшегося. Волнения, вперемешку со смущением. Он незваным гостем вторгся в чужой мир, потревожил, растормошил. Менее всего на свете ему хотелось в очередной раз стать чьей-то обузой, обратиться в того, кто своими действиями делает только хуже. Из приоткрытого окна звуки улицы разносятся, тех, кто еще не собирается спать, тех, чья работа только начинается, лязг сочленений штормградской караульной формы, уханье совы, крики грифонов, что даже в ночное время летают над городом. Наемники никогда не спят, а яркие огни башни магов мерцают в любое время, готовые переправить путника в нужном направлении.
— Злые языки будут всегда, пусть говорят, что хотят. — Он откидывается на спинку стула, вздыхая, ножки скрипят, словно в крике агонии. — Я не буду их устраивать при любом раскладе. Если я прислушиваюсь к другим, то безвольный тряпка, если проявляю своеволие, то невозможный эгоист. Мой каждый шаг обсуждается, он порицается, но вот что я понял — нельзя сделать так, чтобы были довольны абсолютно все. Всегда найдется тот, чей голос не учли, это случится в любом случае, всегда найдется тот, кому решение придется не по нраву. В любом случае, это будет уже его личная проблема — ему придется смириться с любым моим решением, потому что на этих землях я король.
Это было жестоко, если так посмотреть, но он уже привык быть жестоким, привык проявлять не самые хорошие качества, которые нельзя так просто скрыть. Уже осознал, что бесконечная доброта оборачивается удавкой, которая затягивается на его шее и сжимается, до хрипоты и ярких пятен перед глазами. Раньше это ранило, раньше казалось, что должен каждому принести мир и покой, как следует правильному жрецу, принесшему клятвы. Но даже жрецы понимают одну важную вещь — всем не поможешь, кем-то придется пренебречь и в этих событиях пренебречь правителем не вариант. Пока Андуин здесь, он еще связывает собой остальных, давними клятвами, обещаниями, Джайна не оставит его, а значит и ее народ тоже, Велен верит, что он избранник Света, Мойра относится к нему с симпатией после давних событий в Стальнгорне, Гелбин верен Риннам, Туралион чтит давние клятвы именно его семье, Седогриву вечно видится в короле его погибший сын и, пока это выгодно, он не будет разрушать эти призрачные надежды и попытки исправить старые ошибки. Были и те, чье положение крайне шаткое, кто готов в любой момент уйти, но, как бы жестоко это не звучало, уходить им было некуда. Лишиться поддержки Альянса и ее армии — это позволить врагу себя растерзать. Оставалось лишь только напоминать об этом другим.
— У меня его никогда и не было. — Он тихо хмыкает. — Отец активно отбивался от любых других предложений после смерти мамы, словно не желал никого больше видеть подле себя, словно винил себя в ее смерти. Моя жизнь… она странная. Отец всегда хотел, чтобы я стал воином, но при этом не выпускал за порог, Болвар говорил, что я могу стать прекрасным дополнением для ордена паладинов, но при этом никогда не предложил подать прошения в сам орден, словно знал, что отец не позволит, а Катрана все пыталась обучить меня дворцовым игрищам. Все хотели видеть кем-то великим, строили на меня планы и очень возмущались тому, что я брыкался и отказывался от выписанных ролей, попутно закатывая сцены. Потом Катрана обратилась в дракона и пыталась меня сожрать. — Андуин нервно повел плечами, хватка когтей все еще ощущалась на теле, что готовы были разорвать в любой момент. — Потом опять были бесконечные попытки взрастить из меня солдата, от которых я убегал на Терамор к Джайне. Она, наверное… заменила мне мать, если так подумать. К тому же отец ее гнева боялся, так что я мог ходить к ней жаловаться, если вдруг он перегибал палку. — Он не мгновение улыбается, вспоминая, какой милой была его тетушка и какой одновременно пугающей, если дело доходило до столкновения с ней. — Потом Велен увидел во мне Свет и предложил стать его учеником, я обрадовался, наконец покинуть Штормград и помогать другим — это то, чего я всегда желал, знаешь, помогать, не быть обузой. Отцу же, наоборот, такое явно не приглянулось и… мы повздорили, он схватил меня за руку, сжал так, что треснула кость. И я сбежал на Экзодар, отец не пошел за мной. А дальше ты и сама знаешь.
Было странно вспоминать того самого мальчишку, что хотел дружить абсолютно со всеми, что протягивал руку даже тому, кого толком не знал и очень хотел увидеть орков, а потом удивлялся тому, что среди них не только огромные жуткие чудовища, как рассказывали, у них как и у людей были старики, были дети, были фермеры и ремесленники, что занимались честным трудом. И столь были похожи, праздновали те же самые праздники, говорили о тех же самых вещах, мечтали о таком же счастливом мире без войн. Он был полон надежд и веры в то, что все будет хорошо, до последнего защищая эту истину.
Андуин прикрывает глаза на мгновение, под пальцами нежная теплая кожа, чье сияние и из под полуприкрытых век можно рассмотреть, прикосновение чужих губ заставляет вздрогнуть, но желания убрать руку не возникает, лишь только убирает выпавшую прядь волос за ухо. И шумно выдыхает, улыбаясь, он должен ощущать себя крайне неправильно в этот момент, но, на самом деле, чувствует лишь только легкость. Чужие слова лишь только подкрепляют, те самые, которые так хотелось услышать ранее, которые ему по сути никогда и не говорили до этого напрямую.
— Не в этом ли мой долг? — Он все же убирает руку, шевеля пальцами, словно разминая после изнурительной тренировки.  — Мне бы тоже хотелось, чтобы ты как можно дольше была рядом. Ты пробуждаешь во мне все то хорошее, что, казалось, я давно уже растерял.  — Андуин внимательно смотрит, поджимая губы на новую просьбу, одновременно сбитый с толку и привычный. Его путь как жреца — помогать людям, лечить их раны в любой момент, как только они попросят помощи, откликаться на их зов при любых обстоятельствах. Он просто не думал, что в такой ситуации тоже…  — Конечно. Дай погляжу что там.
Чужая кожа отдает легким светом, чуть рыжеватым оттенком от неяркого пламени, с резкими черными тенями этого вечера. От нее пахнет мылом и травами, запахом выпечки и пыли, мирными запахами, без привкуса железа на зубах. Но даже в этом тусклом свете можно рассмотреть очертания гематомы, с черными еле просматриваемыми венами, что тянутся от нее, четкое повреждение схватки. Король проводит пальцами, пытаясь выявить область повреждения, чуть хмурится, рассматривая черные пятна поврежденной ткани, очерчивая то место, куда пришелся удар.
   — Никаких трещин, только гематомы… кровь внутри черная, свернувшаяся, но это нормально при таком ударе.  — Андуин слишком долго этому обучался, знал каждое движение, каждое последствие. Под кончиками пальцев разливается Свет, откликается на его зов легким свечением, он унимает боль, он восстанавливает ткани, он вновь приходит по его просьбе, хотя, в некоторые моменты, кажется, что уже окончательно покинул и не вернется. Высшие силы были крайне капризны в этом плане, они н клялись в верности, они могли в какой-то момент отвернуться и это было бы нормально. Значит, с ним все же что-то не так.  — Постарайся больше не попадать так под удар, хорошо? Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.  — Проводя пальцами по плечу в последний раз, он целует то место, где раньше был синяк, а теперь вновь гладкая ровная кожа, под чужим благом восстановившаяся, коротко улыбаясь мысли, что такие раны она могла и залечить сама, продолжая целовать чужое плечо.[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]

Чужое тепло, чужое участие, такое согревающее, такое нужное, Андуин и подумать не мог, что изголодался по чему-то такому, по ощущению, что кому-то не наплевать, кому-то не все-равно. Не холодный расчет, не сухое уважение, отчеканенное каждым словом, словно профиль льва на монете, лязг чужого исполнительного тона, расправленных плеч, вечной верности и клятве трону с короной, как единственно непогрешимой власти. Его лицо лишь только часть, вереница из портретов на проходном дворе, строгих взглядов, в которых читается укор, сила и власть, дарованная свыше кровью. Он никогда не просил такого, никогда не хотел, принимая как данность, как свою обязанность, с какой каждый встает, не пытаясь изменить свою жизнь, потому что это может навредить, закопав свои желания вместе с пустым гробом, обитым красным бархатом и уложенным лиловыми цветами, чей приторно-сладкий запах преследует в кошмарах, оскаливается своей острозубой пастью и вцепляется прямо в горло.
Кошмары черными щупальцами обвивают, космической пылью набиваются в легкие, утрамбовываются внутри тяжестью, что заполоняет, отчего даже кусок в горло не лезет и рвотными позывами отзывается. И он в них барахтается, словно в невесомости, отмахивается руками от дыма, что забирается под кожу, по венам течет, пытаясь стать с ним единым. А окружающий свет такой холодный, такой равнодушный, ледяными осколками касаясь его, с кебе забирая, как вещь, исполнительную, надежную.
Посягать на чужое пространство, вторгаться слишком близко непозволительно, неправильно, без разрешения, без согласия, уповая на случай, на слова, что были сказаны в ночи, которые за это время могли перестать что-то значит, но он цепляется за подобное, пальцами проводя по чужой теплой коже, очерчивая линии сияющих рун на теле, касаясь губами и чувствуя, как вздрагивают под этими прикосновениями, не отшатываясь, не отстраняясь. Шрамы на чужом теле, гладкие и зажившие, пропущенные удары, чужое вредительство и боль, которая осталась воспоминанием, под его ладонью откликается горячими всполохами, выведенной историей, что говорит все без слов, о боли, что пришлось пережить на пути, до этого момента, о лишениях, которым Андуин не был свидетелем, потому что был слишком далеко.
Он смотрит в эти глаза, такие большие, яркие, мыслью себя стегая, что так сияют звезды, так сияют отблески двух лун на небе, исцеляющий свет, что залечивает все раны, избавит от любого яда. Что заставляет кровоточащие порезы где-то внутри медленно затягиваться, покрываться коркой и пленкой, впервые, за столько лет, отбросил этот груз, отогнав темно-лиловое марево, как черные тени отгоняет ярко вспыхнувший свет. И Андуин тянется к этому свету, ловит своими губами чужие, привкус чего-то сладкого отзывается на языке, пробирается дальше, голодом отзываясь в животе, желанием чего-то большего, бегущего по венам стремительно, жгучего ощущения, от которого дышать становится сложней.
— Я… — Что-то в груди сдавливает до хрипа, заставляя втягивать теплый воздух, пропахший ей, набирать полные легкие и шумно выдыхать, порывом теплого воздуха цепляя волосы. По инерции тянется вперед, ему голодно без этих прикосновений и этих ощущений. — Ни на что бы не променял этот момент… никогда. — Цепляется за чужой взгляд, что приковывает кандалами к себе, нервно и с дрожью, как в голосе, так и в теле, словно бьет в горячке, Андуин смотрит умоляюще, слишком несчастно для того, у кого в данный момент, было абсолютно все. — Только пусть он… не будет последним… пожалуйста.
В мольбе нотки скулящие, отчасти жалкие, но он не может здесь приказывать, не может диктовать законы в мире, где власти нет. Под ладонью отзывается горячая кожа, когда он проводит по изгибам, вычерчивая силуэт, пальцами сминая его, чужой отклик вбивает очередной раскаленный гвоздь в сознание, путая мысли. Он стягивает с себя одежду, нервно рвет застежки, дрожь в пальцах усиливается, когда горячий воздух кусает старые шрамы, под мышцами касаясь старых затянувшихся переломов, после всей той боли чужая ласка кажется чуждой, неправильной.
— Подожди. — Собственные губы нервно кусая, до железного привкуса на языке, он вновь взгляд этот ловит, проводя большим пальцем по щеке, вдоль уха, чуть шершавому рогу, на котором металлические звенья обхватывали по всей длине, отрезвляющих холодом. — Я никогда раньше ничего такого не испытывал. Не чувствовал…
Сердце где-то у самого горла колотится, истошно, быстро. Она же перед ним, ореолом света очерченная, как воплощение всех тех идеалов, которых стоит придерживаться. Чем больше смотришь — тем больше мысли путаются, ослепленные, опаленные. Поцелуи на чужой коже словно следы оставляют, ярче свет разжигают, когда вслед за ладонями идут, по плечам, ключицам и груди, бегут стаей мурашек, словно испуганных. И этот свет настолько ослепляет, выбивает все остальные мысли, кроме одной — желания владеть, здесь и сейчас, без предпосылок, без последствий. Собственный эгоизм горит так же ярко, как и этот опаляющий сетчатку свет.[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]

Мысли хаотично перекликаются, путаются и спотыкаются, проваливаясь куда-то глубоко, с каждым новым прикосновением разрождаясь настоящим хаосом внутри. Он тянется вперед, очерчивая и проводя по светлым узорам чужой кожи, словно и сам до конца не веря, что все может происходить наяву, а не в бреду горячки больного разума, когда черные видения на мгновение сменились чем-то хорошим, чтобы в любой момент оборвать. Он ловит чужие слова губами, пытается сказать что-нибудь в ответ, но из горла вырывается только протяжный стон.
Не просто желание, что приходит и уходит, как наплыв волн, когда в ночи размышляешь о том, о чем при свете дня и при других думать крайний моветон, но нежность, привязанность, близость куда как большая, все это смешивается вместе, мурашками проходит по телу, под кожу забирается.
— Я просто… просто… — дыхание перехватывает, стоит в очередной раз поймать этот взгляд, слишком манящий, такой молящий, которому нельзя отказать, нельзя противиться и Андуин только головой отрицательно мотает из стороны в сторону, волосы липнут к покрывшемуся испариной лбу, в тесной комнате слишком душно, даже несмотря на то, что из приоткрытого окна видны звезды; в этом городе мало кто смотрит на те самые пресловутые звезды, исчезающие в свете множества фонарей.
— Неважно, ничего неважно. Только ты. — Долгие года рядом, боль, отчаяние и одиночество, что сжимали сердце — теперь это все неважно, это все мусор, погребенный под восторгом, под тем желанием, что захлестнуло с головой. Он упивается тем, что раньше казалось недоступным, в некотором роде, даже унизительным, по отношению к тому, кто стал столь дорогим для него, шумно втягивая воздух, когда чужие губы его тела касаются, откидывая голову назад, пальцами зарываясь в чужие волосы, скользя по изгибу рогов и сильнее их стискивая, обратно к себе притягивая. Изучая нечто новое, открывшееся с другой стороны, он позволяет себе слишком многое, вычерчивая силуэт, проводя шершавыми пальцами по изгибам, сминая, целуя.
Он так мало знает о этом мире, о том, как в нем существовать и еще меньше о том, как действовать в таких ситуациях, отдавая все на волю случая, стискивая зубы, когда в очередной раз изнутри вместе со стоном рвется удовольствие, словно разрядами молнии бьющее. Король тянется ближе, приподнимаясь на локтях, пытается дотянутся до губ, мажет мимо, касаясь щеки, скулы, зубами прихватывая ухо, слушая, как чужие стоны оглушают до белых пятен. Андуин стискивает сильнее, с каждым новым движением собственные действия кажутся более хаотичными, он полностью контроль над ними теряет, беспорядочно водит по коже, вычерчивая руны, что, кажется, светятся сильнее, а может это те белые пятна, что вспыхивают на периферии зрения, играют с ним в такой момент. Все внутри от удовольствия на части распадается и он носом тычется в чужую ключицу, прижимая сильнее, не желая отстраняться, не хотя, чтобы она уходила, такая горячая, такая живая, такая светлая, до рези в глазах, сияющая благословенным ореолом, здесь и сейчас воплощение всех его святых идеалов.
Пальцы подрагивают, когда он запускает их в чужие волосы, проводит по прядям, касаясь отростков, отводя их назад. В голове пустоту на мгновение заменяет стыд, горький на вкус и болезненный, что под ребра колет, что гадко шепчет, что так делать нельзя было, неправильно. Он эти мысли отгоняет, вновь губами касаясь покрытой испариной шеи, мочки уха, за которой еще один светлый узор виднеется. Ему нестерпимо хочется заучить все эти острые светлые углы, словно карту, вновь пробудившийся интерес первооткрывателя и исследователя, который он ранее мало к кому проявлял, по крайней мере уж точно не такой странный, смешанный с желанием. Ему должно быть стыдно, он должен ощущать вину, но, если честно, сейчас Андуин ощущал только странное чувство легкости — счастья.
— Извини если я… — он все же отпускает ее, снимает с себя и холод, сочащийся из окна, наконец кусает за плечи, заставляя поежиться и подумать о том, многие ли могли их вообще услышать. — Для меня многие вещи впервые и это так странно… я ведь тебя не обидел? И ты кричала так громко, я даже подумал, что сделал больно…
Кончики пальцев мелко подрагивали, сминая белое покрывало и что-то еще из одежды, что позабыли откинуть подальше. Светлые волосы налипли на лоб, упали на глаза, что приходится их резко и хаотично наверх заправлять.Он не хотел ее обижать, он надеялся, что не обидел ее, в какой-то момент ощущая себя глупцом, идиотом, но, что куда как важней, подлецом, что воспользовался другим. Червь темного сомнения медленно подтачивает разум — ведь кто откажет королю, заставляя отвести взгляд, шумно выдохнув; чужая фигура все еще размытым пятном маячит, влечет, так что нервная дрожь вновь обращается в жар, требуя вновь ощутить под пальцами нежную кожу.
Нервно покусывая внутреннюю сторону щеки он пытался припомнить, что говорил пророк про обычаи своего народа на этот счет. Однажды он завел подобный разговор со своим учеником, но Андуин слишком быстро попытался перевести тему в другое русло, лишь бы не слушать, как менторским тоном ему поясняют за различие культурных понятий дозволенного. Наверное, стоило его в тот момент послушать, возможно, он бы сейчас не чувствовал себя настолько растерянно в данный момент.[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]

Холодная ночь кусает за плечи маленькими острыми зубами, тонкими иголками чуть касается, заставляя повести плечами. Ему сейчас все кажется слишком ярким, слишком живым, в очередной раз вдыхая аромат чужой комнаты, чужого присутствия, запаха выпечки, масел и трав, всего того, что составляло воспоминания, заставляло в чужих нотках выискивать то самое, от чего сердце невольно сжималось, тянуло привкусом горькой полыни.
Он всю свою жизнь один оставался один, каждый раз, плотно стенами крепости сжимаемый, словно капкановыми гранями, что своими острыми зубьями в плоть впивались и держали крепко, так и своими руками уж точно не разжать. И никуда не убежать, только если себе ногу отгрызть, но как потом на одной передвигаться к свободе, он был слишком труслив для того, чтобы отсечь от себя все то, что его составляло. Не будь он принцем — он бы никем был, можно было бы подумать, что был бы счастливей, но кто знает, по собственным вразумлениям мечтать о чужой жизни грех достаточно тяжкий, особенно если на твою столько жизней положили, пытаясь защитить и уберечь. Андуин себя никогда не ценил, не так, как это делали другие, склоняя голову в почтительном поклоне, преклоняясь больше перед золотым профилем льва, высеченном на каждом камне в этом городе, нежели ему самому. Андуин носил титул как и положено — свое собственное "я" обрубая, себя обкарнывая так, чтобы было удобней корону на голову надеть, ведь жизни других важней, чем жизнь его собственная, он переживет и так.
Андуин впервые об этом забыл.
— Значит... все хорошо. — Он невольно жмурится, усталость надавливает на веки, заставляя подтянуться вперед, носом провести по теплому плечу, задевая один из старых шрамов. У него таких много по всему телу, картой топографической указывая на те места, где он успел побывать и в каких из них чуть ли не сгинул, но на них он смотрит безразлично, иногда невольно касаясь тех мест, где были сломаны кости, когда погода вновь бушевала и сменялась так резко, как настроение капризного ребенка, его тело было не так уж и важно, лишь бы функционировало достаточно, чтобы можно было подниматься с кровати и принимать рациональные решения; но впервые он задумался о том, как со стороны выглядит, переломанный и зашитый заново, старая тряпичная игрушка, которую рвали дворовые собаки.
— В следующий... — он на миг замирает, задумываясь, эта комната казалась эфемерным сном воспаленного разума, очередной попыткой внутреннего сознания сделать чуточку легче, мысль о том, что собственное желание встало впервые выше всего другого воодушевляла. — Да, конечно. Когда пожелаешь, только скажи.
Капризный собственник, невозможный эгоист, все то, что он так отчаянно прятал и никому не показывал, вылезло наружу, обволокло его, впиваясь острыми зубами в туманное сознание, отравляя в очередной раз, закладывая очередную порцию неправильных мыслей в общее основание поступков, коими он никогда не должен был гордиться, но Андуин ловит себя на том, что не чувствует вины. Он прижимает к себе сильнее, пальцами проходясь по спине, отсчитывая позвонки под кожей, один за другим, проходясь по хвосту, что пытался обвить бедро неспокойной змеей, переплетая с пальцами, тем самым первооткрывателем ощущая азарт и возбуждение, ловя в силуэте рядом столько общего и столько различного, в том, что отлично находя какое-то особое удовлетворение, возможность прикоснуться самостоятельно. Оставляя на коже невидимые следы собственных прикосновений, как слепой, что тактильно запоминает, пытается у себя в подкорке отпечатать.
— Ты хочешь показать мне свой дом? — не разрушенные остова, опаленные выбеленные кости и пепел, что хрустит под ногами, словно пыль на проселочной дороге. Не очередную разрушенную жизнь, не очередное безумие, вьющееся вокруг него темными всполохами, хватая за щиколотки, пытаясь повалить и поглотить. — Я... бы хотел увидеть те места, где ты родилась. То, что дорого тебе, после того, как долго ты защищала все, что дорого мне, это кажется... правильным.
Он губами касается лба, там где яркая руна вспыхивает золотым отблеском на коже, одним из символов причастности к миссии, чей век насчитывает больше, чем многие народы, демонстрации благородства и жертвенности, оставленных собственных чаяний во имя общего блага. Ладонь скользит по ровным линиям, забирающимся под бледноватую кожу, за очередной ломаной и прямой, складывающимися в узор, очерчивая более плавные светящиеся мазки, все тем же жадным на исследования натуралистом пытаясь как можно больше впитать, как можно больше у себя в памяти отложить, сохранить в самых темных уголках, куда вполне может добраться очередной безумный бог, чтобы использовать против него, но Андуин готов рискнуть, готов пожертвовать собственным разумом только ради всего этого — душной комнаты, холодного сквозняка из открытого окна, резких черных теней, что ложатся по строго вычерченной линии, заставшей в горле жажды.
— Я знаю, что гарнизон все еще поддерживает свои границы по ту сторону, — лично выписывал бюджеты для башни магов о поддержании порталов и станции снабжения, которая каждый месяц отправляет очередную поставку. — Но конфликтов там не происходило уже очень давно, донесения с той стороны крайне спокойные, если не считать того, что картель на юге опять был чуть ли не съеден огромными живыми грибами... Кхм, в смысле, было бы... здорово взглянуть на мир, в котором никто не воюет, узнать, какое у тебя было детство... я же о нем совсем не знаю... — чужая жизнь белыми пятнами вымазанная, не все любят говорить о том, чего лишились, а он раны эти не бередит, пытаясь настоящим затмить все, что когда-то было утеряно, держит крепко, не отпуская, в очередной раз целуя, горький привкус размешивая, словно игнорирование поможе в этом.[nick]Anduin Wrynn[/nick][icon]https://i.imgur.com/fbWIoaS.png[/icon]